Ораторы английского парламента

Джон Рассел

Обсуждение восточного вопроса в палате общин представляло собой в высшей степени интересное зрелище. Лорд Рассел открыл спектакль в тоне, вполне соответствующем той роли, которую ему предстояло сыграть. Этот крошечный гном, считающийся последним представителем некогда могущественного вигского рода, говорил скучно, приглушенным голосом, в сухой, монотонной и плоской манере, не как министр, а как уголовный хроникер, ослабляющий впечатление от описываемых им ужасов тривиальной, обыденной и казенной формой изложения. То, что он говорил, было не "защитительной речью", а скорее исповедью. Если что и спасает эту речь, так это ее прямолинейность; казалось, маленький человек стремился этим успокоить какое-то внутреннее болезненное чувство. Даже неизбежная фраза о "независимости и неприкосновенности Оттоманской империи" (Оттоманская империя, или Османская империя, - официальное название султанской Турции с XV в. Прекратила существование в 1922 г. - 187) звучала как давнее воспоминание, вкравшееся по недосмотру в надгробную речь над этой империей. О впечатлении от этой речи, которая претендовала на то, чтобы объявить восточные осложнения улаженными, можно лучше всего судить по следующему факту: в Париже произошло падение ценных бумаг, как только она была передана туда по телеграфу.

К. Маркс, Турецкий вопрос в палате общин. Сочинения, изд. 2, т. 9, стр. 276-277.

Лорд Джон Рассел, все достоинства которого могут быть сведены к одному - к сохранению рутины в парламентской тактике, - произнес свою речь не с трибуны спикера (Спикер - председатель палаты общин в английском парламенте. - 187), как это принято в таких случаях, а с третьей, расположенной за министерскими креслами, скамьи, на которой восседают недовольные виги. Он говорил тихим, сиплым голосом, растягивая слова, как всегда с дурным английским произношением и оказываясь часто в антагонизме с английским синтаксисом. (Между прочим; не надо отождествлять речи, напечатанные в газетах, с речами, как они произносятся.) Обыкновенно ораторы прикрывают убогое содержание речи хорошим ее изложением. У Рассела плохое содержание сопровождается еще худшим изложением. Та манера, с которой он говорил, являлась как бы извинением в том, что он говорил. И в самом деле, было в чем извиняться! В прошлый понедельник он еще не думал об отставке; но уже во вторник, как только Робек сообщил о своем намерении внести предложение, он счел ее неизбежной. Это напоминает того лакея, который ничего не имел против лжи, но у которого пробуждалась совесть, когда эта ложь раскрывалась.

К. Маркс, Кризис кабинета. Сочинения, т. X, стр. 262.

Вся жизнь лорда Джона Рассела была основана на фальшивых предлогах, - фальшивых предлогах в пользу парламентской реформы, фальшивых предлогах в пользу религиозной свободы, фальшивых предлогах в пользу свободы торговли. Его вера в достаточность фальшивых предлогов была настолько искренней, что он счел возможным сделаться на основании их не только британским государственным деятелем, но и поэтом, мыслителем и историком. Только с такой точки зрения можно объяснить существование такой дряни, как его трагедия "Дон-Карлос, или Преследование", или его "Опыт истории английского правительства и конституции от царствования Генриха VIII до нынешнего времени", или его "Мемуары о европейских событиях со времени Утрехтского мира". Эгоистической узости его ума каждый предмет представляется какой-то tabula rasa (чистой доской), на которой он волен начертать свое собственное имя. Его мнения никогда не зависели от реальности фактов, а, напротив, факты зависели в его глазах от того порядка, в котором он располагает свои обороты речи. Как оратор, он не оставил после себя ни одной достойной упоминания остроты, ни одного глубокомысленного изречения, ни одного правильного наблюдения, ни одного сильного описания, ни одной красивой мысли, ни одного живого намека, ни одной юмористической сценки, ни одного искреннего чувства. "Самая скромная посредственность", - как признает Робек в своей истории министерства реформ, - вот что поразило удивлением его слушателей даже в тот момент, когда он совершил величайший акт своей общественной жизни - внес в палату общин свой пресловутый билль о парламентской реформе. Он обладает своеобразной манерой связывать свою сухую, вялую, монотонную, аукдноноподобную речь с ученическими иллюстрациями из истории и какой-то торжественной тарабарщиной на тему о "красотах конституции", "всеобщих свободах страны", "цивилизации" и "прогрессе". В настоящий жар он впадает только или в состоянии личного раздражения, или выбитый своими противниками из лицемерно занятой им позиции надменности и самодовольства и доведенный до состояния явного душевного расстройства. В Англии все согласились объяснять его бесчисленные неудачи какой-то инстинктивной стремительностью. На самом же деле и эта стремительность является фальшивым предлогом. Она сводится к неизбежному сплетению уловок и крайних средств, рассчитанных только на данный момент, без внимания к неблагоприятной конъюнктуре последующего момента. Рассел лишен инстинкта, он всегда рассчитывает, но его расчет такой же маленький, как и он сам, всегда только для ближайшего часа. В результате этого - постоянные колебания, и увертки, внезапные забегания вперед, позорные отступления, вызывающие слова, благоразумно проглоченные, гордые обязательства, с позором взятые обратно, и, когда все это не помогает, - слезы и всхлипывания, цель которых разжалобить мир. Вот почему вся его жизнь может быть рассматриваема либо как систематический подлог, либо как непрерывная ошибка.

К. Маркс, Лорд Джон Рассел. Сочинения, т. X, стр. 498.