Дилемма "пограничной" преступности

Многие рядовые граждане с большой тревогой воспринимают призывы элиминировать "пограничные" преступления. Обычно они спрашивают: "А в чем, собственно, дело? И не ошибочна ли сама идея легализации порока"? Не ослабит ли подобная "терпимость" моральные устои американского общества в такой мере, что в конечном итоге под вопросом окажется целостность всей нашей правовой системы? Может быть, совершается какая-то афера, рассчитанная на подрыв всех наших моральных стандартов?"

Поскольку ни в одном из этих обвинений нет четко выраженного единства мнений в понимании данной проблемы, ответить на эти вопросы в той же форме, в какой Цони ставятся, невозможно. Однако суть и смысл указанных предложений о реформе нашей правовой системы не являются ни предосудительными, ни загадочными. Никто не собирается подрывать наши моральные устои. Выступающие за реформу высказываются отнюдь не за то, чтобы любое поведение считать одинаково приемлемым или желательным. И тем не менее наблюдается все усиливающееся стремление не считать каждое из существующих законоположений чем-то священным. Некоторые из статей нашего уголовного кодекса подвергаются критике, так как при ближайшем рассмотрении становится ясно, что они фактически приносят обществу больше вреда, чем пользы. Критики полагают, что те, кто считает необходимым применение уголовных санкций к лицам, чье поведение не причиняет вреда другим, обязаны доказать, что это действительно необходимо. При квалификации того или иного действия недостаточно сказать, что данный закон должен быть применен только потому, что он уже давно внесен в соответствующий кодекс, поскольку само его принятие могло быть ошибкой. Не совсем верно и утверждение, будто законы стоят на страже морали и что модифицировать их означало бы капитулировать перед аморальностью. Наоборот, как мы уже видели, есть полное основание считать, что некоторые законы, в том виде, в каком они сегодня применяются, сами способствуют росту аморальности, которой в противном случае могло бы и не быть. И уже то обстоятельство, что их исполнение оказывается невозможным (а это сейчас широко признается), приносит дурную славу всей нашей правовой системе, накладывает на нее клеймо лицемерия.

Наконец, наше нынешнее законодательство в сфере преступлений без жертв серьезно способствует распространению организованной преступности в американском обществе. Как отмечала президентская Комиссия по применению закона и отправлению правосудия, "организованные группы преступников участвуют в любой нелегальной деятельности, которая сулит максимум прибылей при минимальном риске вмешательства со стороны правосудия. Они предлагают такие товары и услуги, которых жаждут миллионы американцев, даже если эти товары и услуги квалифицируются законодательством как незаконные". И это очень серьезная проблема, поскольку, как указывала комиссия, организованная преступность "объединяет тысячи уголовников, действующих в рамках таких же сложных структур, как и любая крупная корпорация, и несущих ответственность перед своими законами, отличающимися куда более гибким исполнением, чем те, которыми располагают законные власти. Ее действия не носят импульсивного характера, а скорее являются результатом скрытых сложных операций, совершаемых на протяжении многих лет и нацеленных на то, чтобы подчинить себе целые области деятельности и тем самым непомерно увеличить свои прибыли" (President's Commission on Law Enforcement and Administration of Justice, Task Force Report: Organized Crime, p. 1, 2.).

Я специально до сих пор не поднимал вопроса об организованной преступности, поскольку убежден, как отметила и сама президентская комиссия, в том, что главным в деятельности организованных преступников является именно обеспечение поставок этих нелегальных товаров и услуг. Верно, что организованная преступность существует и в других сферах, где она проявляется в иных формах, например в форме шантажа, рэкета в области трудовых отношений, инфильтрации в легальный бизнес и т.п. Фактом является и то, что организованной преступностью в Америке традиционно выполнялись различные социальные заказы, такие, как обеспечение девиантных, но тем не менее эффективных способов повышения социальной мобильности для этнических меньшинств, создание подпольных и структурно не менее сложных дубликатов обычных учреждений "большого бизнеса". По этой причине, по-видимому, невозможно разработать какие-то политические меры, с помощью которых удалось бы полностью и немедленно освободиться от этой преступности. Однако основным источником, питающим и обогащающим аппарат организованной преступности, является прибыль от нелегальной торговли запрещенными товарами и услугами, находящими спрос у публики. Исследователи, занимающиеся этой проблемой, могут расходиться во мнениях относительно точной оценки форм, в которых проявляется эта деятельность, и у нас уже давно ведутся споры о способе существования и природе мафии, или "синдиката" преступников. Однако лишь немногие специалисты станут отрицать главенствующую роль спроса и предложения в ее деятельности. И действительно, как отмечает Дональд Кресси, в отличие от уголовников, занимающихся грабежом, организованный преступник, "участвующий в преступлениях на рациональной, систематической основе", является человеком, которого "можно считать уважаемым членом общества" (D. Cressey. The Functions and Structures of Criminal Syndicates, p. 29. Этот же автор недавно опубликовал результаты Глубокого анализа проблемы организованной преступности. См.: D. Cressey. Theft of the Nation. New York, 1969.) Если бы нам удалось ликвидировать экономические стимулы, поддерживающие эти формы незаконной торговли, мы тем самым нанесли бы серьезный удар по всему аппарату организованной преступности.

Несмотря на эти соображения и на очевидные уроки, которые следовало извлечь из краха "сухого закона", Америка в трудных ситуациях упорно обращалась к уголовному праву. Как хорошо подметил Дэниэл Белл, "ни в одной другой стране не наблюдалось столь внушительных попыток урезать человеческие аппетиты и заклеймить их как незаконные и нигде не было в этом отношении таких чудовищных провалов. С самого начала Америка была в одно и то же время и пограничным общестном, где "все дозволено", и прекрасной страной "голубых законов" (D. Bell. Crime as an American Way of Life. - "Antioch Re

view", № 13, 1953, Summer, p. 132.). Хотя при этом особенно заметной была склонность подходить к преступности с учетом конкретной ситуации, наше чрезмерное упование на "решение" проблем с помощью уголовного кодекса только увеличило их сложность и привело к появлению черного рынка.

Одну из довольно широких сфер жизни, где чрезмерность правовой регламентации проявляется особенно заметно, представляет собой сексуальное поведение (М. Р1оsсоwе. Sex and the Law. New York, 1962; P. Gefahard, et al. Sex Offenders. New York, 1965. Краткий обзор этой проблемы содержится в работе: D. Gibbons. Society, Crime and Criminal Careers, Chap. 15.). Действительно, наши усилия распространить контроль закона на эту область привели к тому, что сейчас, по-видимому, не осталось никаких половых отношений (кроме обычного акта между супругами, совершаемого по обоюдному согласию), которые не были бы запрещены той или иной правовой оговоркой. Хотя попытки поставить вне закона аборты, гомосексуализм и проституцию и оказывают существенное и нередко отрицательное воздействие на общество, в нашем законодательстве закреплены многочисленные недейственные и довольно сомнительные оговорки, запрещающие некоторые формы половых отношений. Широко признано, что законы, направленные против внебрачных отношений и адюльтера, не могут быть осуществлены в принудительном порядке, да, собственно говоря, вряд ли кто и пытается это сделать. Согласно многим законоположениям, запрещающим "неестественные половые отношения" или "преступления против природы человека" (есть и еще целый ряд оговорок, в которых такие деликты описаны столь же загадочным языком), многие распространенные среди супругов формы сожительства оказываются преступными. Законоположения, согласно которым изнасилование определяется как "преступление, предусмотренное статутным правом" (по нему половая связь с девушкой, не достигшей "возраста, дающего право на согласие", становится преступной, даже если она выразила полное согласие или сама была инициатором полового акта), обычно считаются неприменимыми, а будучи примененными, приводят к несправедливым решениям. Есть и особые положения закона, запрещающие эксгибиционизм (неприличное обнажение тела в обществе) и вонеризм (подглядывание) -типы поведения, которые могут быть неприятными для окружающих, но, как заключают криминологи, не приносят никакого ощутимого социального вреда.

Вероятно, наиболее неудачной попыткой установить контроль над половыми отношениями и сексуальным поведением было принятие во многих случаях специальных положений о так называемых "сексуальных психопатах" или о "сексуальных преступниках". Безусловно, по идее принятие подобного закона - по крайней мере отчасти - было похвальным делом. Этим преследовалась цель изолировать действительно опасных сексуальных маньяков и оградить от них общество, одновременно предоставив им возможность получить лечение, в котором они остро нуждаются. На практике, однако, к этой категории преступников благодаря такой регламентации стали относить любых индивидов, обнаруживающих сексуальные отклонения от нормы.

Поскольку даже у психиатров нет общепринятого и четко отграниченного понятия "психопат", то и эти законоположения формулировались исключительно туманно и неопределенно, с тем чтобы охватить различные типы сексуального поведения, которые обнаруживают самую неодинаковую степень социальной опасности. Этими законами устанавливался, как правило, довольно неопределенный порядок рассмотрения дел, иногда недостаточно обеспеченный процессуальными гарантиями и почти не учитывающий наличия соответствующих исправительных учреждений или эффективных методов лечения. Более того, "по причине большой неопределенности этих законодательных актов их положения, касающиеся сексуальных психопатов, применялись главным образом лротив мелких преступников, а не в целях изоляции действительно опасных сексуальных преступников" (М. Р1osсоwe, p. 214.). Несмотря на то что эти законы подвергались серьезной критике специалистами-криминологами, они и сегодня не менее все еще сохраняются в действующем законодательстве многих штатов. В целом проблема, по-видимому, заключается в том, что сфера "половых преступлений" часто слишком сильно затрагивает эмоциональную сторону наших представлений. Разумеется, у нас совершаются и откровенно злодейские половые преступления, и по поводу этих акутов мы справедливо испытываем серьезное беспокойство. Однако мы не можем позволить себе настолько поддаться чувству возмущения, чтобы позабыть о серьезном различии между отдельными видами сексуального поведения. В частности, следует проводить различие между насильственными и ненасильственными преступлениями и соответственно дифференцировать преступников. Так, есть убедительные доказательства того, что большая часть мелких сексуальных преступлений, таких, как эксгибиционизм или подглядывание, совершается пассивными и в целом сексуально неполноценными индивидами, от которых почти невозможно ожидать каких-либо актов насилия. Типичный гомосексуалист, объявляемый преступником, также вряд ли способен причинить какой-либо прямой ущерб или физический вред другому человеку. При исследовании случаев изнасилования нередко обнаруживается определенная двусмысленность самой ситуации, дающей основание для обвинения в подобном преступлении: совершившие его часто утверждают (и, очевидно, иногда в этом есть доля правды), что фактически женщина была далека от того, чтобы оказать сопротивление.

Все это, конечно, отнюдь не говорит о том, что нет таких сексуальных преступлений, в отношении которых мы не должны испытывать отвращения и не стремиться к тому, чтобы использовать любые предупредительные >меры, какие только представляются доступными. И дело не в том, что ненасильственные сексуальные преступления гораздо многочисленнее насильственных, хотя в действительности это и так. Основным камнем преткновения здесь является попросту тот факт, что мы перегружаем наше уголовное право различными законами, выходящими далеко за пределы того, что необходим мо для контроля за сексуальными деликтами, действительно представляющими угрозу обществу. Попытки регламентирования подобных правонарушений подрывают нашу правовую систему в том, что отвлекают внимание и энергию исполнительных органов на решение весьма сомнительных задач. И наконец, когда наиболее важные отличительные черты того или иного поведения оказываются стертыми и кампания против "сексуальных преступников" принимает всеобщий характер, мы ставим себя под угрозу, прибегая к правовому регулированию, поскольку это фактически порождает несправедливость и наносит ущерб обществу.

Конечно, невыполнимые претензии нашего уголовного права распространяются не только на область сексуального поведения. Как мы убедились на примере с наркоманией, они захватывают и другие типы поведения, иногда именуемые "пороком". Еще одним характерным примером является пьянство как общественный феномен, которое в большинстве действующих американских законодательств категорически объявлено преступлением. Отмечая, что в среднем приблизительно один из каждых трех арестов производится в стране за пьянство, президентская Комиссия по применению закона и отправлению правосудия указывала, что исполнение этих законов "возлагает на юстицию исключительно трудную миссию. Оно обременяет полицию, засоряет ненужными делами уголовные суды первой инстанции и переполняет осужденными карательные заведения по всей стране" (President's Commission on Law Enforcement and Administration of Justice, Task Force Report: Drunkenness, p. 1.) Если бы были приняты соответствующие меры по созданию общественных центров лечения алкоголиков ("вытрезвительных станций"), а наряду с этим организованы общественные оздоровительные пункты, где алкоголики могли бы не только протрезвляться, но и по желанию проходить дополнительный курс лечения, то, безусловно, с судов и местных тюрем и до некоторой степени с полиции была бы снята значительная часть бремени. Помимо тех видов поведения, которые обычно именуются "пороком", еще одной сферой, на которую зачастую безосновательно распространяют уголовное право, является девиантность политического характера. Обычно предполагается что политическое поведение в принципе квалифицируется как преступление в том случае, если в результате возникает совершенно определенная угроза существующему социальному строю (как, например, записано в некоторых классических решениях Верховного суда США по делам, связанным с ограничением свободы слова и собраний, решениях, в основе которых лежит концепция "открытой и непосредственной угрозы"). Предположительно это означает, что если действия гражданина не носят характера предательства или саботажа, то он в большей или меньшей степени волен думать и поступать в отношении политических вопросов так, как находит нужным. Однако именно в нашем обществе, провозглашающем свободу личности в ?качестве главного действующего принципа, мы постоянно наблюдаем особые "политические процессы", с помощью которых наши законодатели и исполнители пытаются подавить те политические движения, с которыми они не согласны (По вопросу о политических преступлениях см.: Th. Emerson, Da Haber, eds. Political and Civil Rights in the United States. Buffalo, 1958; Z. Chaffee, jr. Free Speech in the United States. Cambridge, 1941; L. Levy. Legacy of Suppression. Cambridge, 1960.). Иногда принимаются специальные законы (как это имело место с уже давно действующим законодательством об "иностранцах из враждебных государств" и о "призывах к мятежу", а также с принятым сравнительно недавно законом "о подрывной деятельности"), а в других случаях используется действующее законодательство штатов и муниципальных органов, особенно когда речь идет об ограничении каких-то аспектов гражданских прав или о подавлении движения в защиту мира и связанной с этим деятельности граждан. Решение о лишении свободы пятерых граждан, выступивших против войны во Вьетнаме (по вынесенному приговору они обвинялись в "заговоре", преследовавшем якобы цель вызвать в стране оппозицию к этой войне и нежелание участвовать в ней), в том числе известного всей стране детского врача и писателя Бенджамена Спока, - лишь один из примеров того, насколько резиновой может стать концепция политической преступности, если высшие власти найдут это необходимым. Очевидно, правительство надеется, будто "подобный прецедент" окажет сдерживающий эффект на диссидентов и на массы участников движения за мир. В некоторых индивидуальных случаях это, может быть, и удастся. Однако уголовное преследование за политические выступления может создать такую общую атмосферу для свободы слова и политической деятельности в нашем обществе, о которой нам придется только пожалеть.

Нет никаких признаков, указывающих на то, что правовая регламентация, нацеленная против весьма туманно определяемой "подрывной деятельности", хоть как-то способствует всеобщему благосостоянию. Напротив, из примеров недавней "эры маккартистских репрессий" мы знаем, что подобные попытки оказывают незаметное, но, безусловно, разрушительное действие на существующие в нашем обществе основные свободы. И кроме того, частое применение сложной и весьма специфичной методики расследований в данной области (включающей такие способы, как "внедрение агентов", электронное подслушивание в домах подозреваемых "заговорщиков" и т. п.) должно настораживать нас в отношении практики искусственного создания "политических дел", нередко закрепляющей юридически весьма сомнительные процедуры, которыми оперируют судебно-исполнительные органы. В целом, по-видимому, имеются достаточно веские аргументы в пользу ограничения сферы политических преступлений лишь теми акциями, которые несут с собой прямую угрозу целостности нашей политической системы, и изъятия из нее таких акций, которые связаны с выражением протеста против определенной политики того или иного правительства.

И наконец, последним примером, отражающим нашу тенденцию превращать в "уголовные" слишком многие стоящие перед нами проблемы, является сфера преступности среди несовершеннолетних. Наша политика в этой области несет на себе серьезный отпечаток иронии, поскольку, когда в начале века возникло движение за создание специальных судов по делам несовершеннолетних, одной из его основных задач было избавить подростков-правонарушителей от клейма преступника и других последствий, вытекающих из общественной характеристики человека как преступника. Предполагалось, что дети, нарушившие закон, будут содержаться не в обычных тюрьмах, а получат необходимое воспитание и подготовку в специальных детских исправительных учреждениях. Они не должны были именоваться преступниками и на них не должно было заводиться официальное досье. Процедура разбирательства их дел не должна была напоминать похожую на сражение процедуру обычного уголовного процесса, цель которого - установить вину или оправдать подсудимого, а скорее представлять собой неформальное расследование, в ходе которого предполагалось тщательно выяснить все обстоятельства жизни ребенка, чтобы определить, какие меры наилучшим образом помогут ему.

Как это ни парадоксально, но наша система судопроизводства по делам несовершеннолетних представляет собой сейчас еще одну область уголовноправовой сверхрегламентации (несмотря на то что сами по себе эти судебные процессы рассматриваются скорее как общественные, нежели уголовные). Чем же это объясняется? Чтобы ответить на этот вопрос, надо начать с того, что многие положения закона, которыми пользуются эти суды для квалификации правонарушений, совершаемых подростками (возрастные пределы в различных штатах оказываются неодинаковыми), сформулированы весьма нечетко. Эти положения охватывают не только действия подростков, которые считаются "обычными" преступлениями, если их совершают взрослые, но и распространяют компетенцию суда на очень широкую сферу такого поведения, которое можно назвать непреступной делинквентностью. Согласно этим "законам", дети могут быть объявлены в судебном порядке преступниками только по причине их неуправляемости, неисправимости, своенравности и по другим столь же туманно определяемым категориям "вины", ни одна из которых даже близко не подходит к обычным требованиям спецификации при определении характера преступлений.

В таких случаях исключительно неясным оказывается не только основание для вынесения судебного приговора сама процедура слушания дела в суде для несовершеннолетних нередко совершается без соблюдения обычных правил, которые, как считается, необходимы для "соблюдения законности". Как и слишком широкая сфера действия указанных законов, эта процедурная "небрежность" была задумана специально. Слушания дел (а не "процессы") не должны были, по замыслу, превращаться в стычку сторон, главной целью которой было "выиграть" дело. Процедурные правила, связанные с представлением улик и доказательств вины, не должны были использоваться в качестве факторов, предназначенных для того, чтобы исключить получение информации, которая могла бы помочь определить воспитательные меры, наилучшим образом соответствующие интересам ребенка. Чтобы добиться этого, суд обязан был проводить широкое социальное расследование - выяснять положение ребенка (отношения в семье, условия жизни, его успехи в школе, недостатки поведения и т. д.). (В уголовном процессе данные такого рода обычно учитываются только при вынесении приговора, поскольку они не имеют прямого отношения к вопросам установления вины или невиновности.)

В последние годы многие наблюдатели начинают приходить к выводу, что попытки судов по делам несовершеннолетних "индивидуализировать" правосудие (они предпринимаются во имя того, что один комментатор очень метко назвал "идеалом восстановления личности преступника (К. Allen. Borderland of Criminal Justice. Chicago, 1964.) на практике приводят к большой несправедливости. Эти критики отмечают, что стремление избавить разбирательство дел несовершеннолетних от атмосферы уголовного процесса является в большинстве случаев жонглированием красивыми словами. Так, вместо процесса вся процедура именуется слушанием, ребенка "определяют" как делинквента, а не осуждают как преступника, его отправляют в воспитательное заведение, а не в тюрьму, однако от этого, в сущности, карательный характер процесса нисколько не меняется. На подростке ставят "клеймо", его наказывают - каковы бы ни были при этом благие намерения вершителей правосудия. По некоторым положениям законов относительно судов для несовершеннолетних ребенку, совершившему настоящее уголовное преступление, нередко устанавливается дополнительный срок, превышающий тот, который он мог бы получить, если бы его судили по уголовному кодексу, как взрослого. Кроме того, имеющаяся статистика, показывающая "успехи" перевоспитания (например, данные о несовершеннолетних рецидивистах), отнюдь не порождает большого оптимизма относительно того, что весь этот процесс заканчивается реабилитацией преступника.

Принимая во внимание эти факты, игнорирование процедурных гарантий (оправдываемое тем, что слушания не носятде характера уголовного процесса) и предоставление судам для несовершеннолетних слишком широких полномочий в очень нечетко определяемых сферах поведения подростков серьёзно ставятся сейчас под сомнение. Критика применяющейся процедуры привела к тому, что в 1967 г. Верховный суд США вынес важное решение, по которому отказ от процессуальных гарантий в одном из аризонских судов по делам несовершеннолетних был квалифицирован как противоречащий конституции (См.: Gault, 87 S. Ct. 1428 (1967).). Ожидается, что это постановление окажет серьезное воздействие на отправление правосудия в тех штатах, где ранее в ведении дел несовершеннолетних наблюдалась ставшая почти нормой небрежность. Что же касается юрисдикции, установленной для судов по делам несовершеннолетних, то, вероятно, наиболее серьезным критическим замечанием в этой связи было заявление президентской Комиссии по применению закона и отправлению правосудия. Рассматривая проблему чрезмерного увлечения судами по делам несовершеннолетних теми видами поведения, которые я охарактеризовал как непреступную делинквентность, комиссия указала на "необходимость обратить серьезное внимание на вопрос об изъятии из юрисдикции этих судов такого поведения, которое является запрещенным только для детей" (Task Force Report: Juvenile Delinquency and Youth Crime, p. 27.). В общем и целом, мы, повидимому, довольно быстро продвигаемся в направлении такой системы, при которой судебная процедура и санкции будут применяться судами по делам несовершеннолетних лишь в тех случаях, когда подросток совершает действительно уголовное преступление, предусмотренное обычным уголовным кодексом. Степень причастности к преступлению, совершенному подростком, будет определяться на слушаниях, во время которых, хотя и будут попрежнему приниматься меры к тому, чтобы избавить ребенка от слишком суровых определений, основные процессуальные гарантии, связанные с дачей свидетельских показаний и т. п., будут обеспечиваться. Это может повлечь за собой и отделение судебного определения виновности от решения о мере наказания (постановление о том, что должно быть предпринято по отношению к подростку после того, как вынесено определение о его делинквентности), чего до сих пор почти не делалось; при этом должно быть произведено предварительное обследование условий жизни подростка, в которых он находился непосредственно перед совершением проступка.

Эти, по существу технические, реформы могут значительно повлиять на общую картину нашей преступности. Мы уже видели, в какой степени присвоение подростку с ранних лет клейма преступника или хулигана может явиться первым и иногда решающим шагом, ведущим его к преступной карьере. Широко признается и то, что пребывание подростка в специальном воспитательном учреждении, вероятно, в одинаковой мере способствует как ослаблению, так и усилению криминальных наклонностей отчасти потому, что пребывание в исправительном заведении также налагает на него клеймо, а частично в результате приобретения им там определенных идей и связей. По мнению некоторых социологов, уже сам неформальный характер разбирательства дела в суде для несовершеннолетних (равно как и связанное с этим отсутствие единообразия и строгости в его постановлениях) может вызвать у подростка чувство безразличия по отношению к себе и в дальнейшем породить неуважение ко всей правовой системе, а это косвенным путем будет способствовать и усвоению норм антиобщественного поведения (D. Matza. Delinquency and Drift. New York, 1964.). По всем этим причинам, вероятно, значительным шагом вперед было бы отыскание по возможности самых разнообразных неформальных альтернатив системе судов для несовершеннолетних (привлечения к этому, например, общественных и частных социальных учреждений), ограничение юрисдикции этих судов рассмотрением дел о действительно серьезных уголовных преступлениях и обеспечение (в случае если суд рассматривает подобное дело) такого положения, при котором ребенок, "в чьих интересах" ведется судопроизводство, мог бы получить помощь и защиту адвоката.