В. Либкнехт

Маркс - учитель и воспитатель революционеров

Мавр (Мавр - семейное прозвище К. Маркса. - 277), будучи старше нас всего на 5-6 лет, чувствовал за собой по отношению к нам, "молодым", все преимущества зрелого возраста и пользовался каждым случаем, чтобы прощупать нас, а в особенности меня. При его колоссальной начитанности и баснословной памяти многим из нас приходилось солоно. Как он радовался всякий раз, когда, задав какому-нибудь "студентику" щекотливый вопрос, он тут же на нем доказывал всю ничтожность наших университетов и нашего академического образования.

Но он и воспитывал, воспитывал планомерно. О нем я могу сказать в двояком смысле, и в более узком и в более широком, что он был моим учителем. И это относилось ко всем областям. О политической экономии я уж не говорю: в папском дворце не говорят о папе. О его лекциях по политической экономии в Союзе коммунистов я скажу ниже. Старые и новые языки он знал великолепно. Я был филологом, и он радовался, как ребенок, когда ему случалось показать мне какое-нибудь трудное место у Аристотеля или Эсхила, в котором я не мог разобраться сразу. Как он пробрал меня однажды за то, что я не знаю... испанского языка! Мигом извлек он из груды книг "Дон Кихота" и тут же дал мне урок. Из дитцевской сравнительной грамматики романских языков я уже знал основы грамматики и структуры слов, и поэтому дело пошло довольно гладко под превосходным руководством Мавра и с его заботливой помощью в тех случаях, когда я останавливался и спотыкался. И как терпелив был он в преподавании - он, обычно такой бурно-нетерпеливый! Лишь вошедший посетитель положил конец нашему уроку.

Каждый день Маркс проверял меня, и я должен был переводить ему что-нибудь из "Дон Кихота" или другой испанской книги до тех пор, пока мои знания не показались ему достаточными.

Маркс был замечательным знатоком языков - правда, больше новых, чем древних. Немецкую грамматику Гримма он знал во всех подробностях, а в немецком словаре братьев Гримм разбирался лучше меня, филолога. По-английски и по-французски он писал, как англичанин и француз; с произношением, правда, дело обстояло немножко хуже. Его статьи для "New-York Daily Tribune" ("Нью-йоркской трибуны") написаны на классическом английском языке, его "Нищета философии", направленная против прудоновской "Философии нищеты", - на классическом французском; один из его друзей-французов, которому он дал просмотреть рукопись перед печатанием, внес в нее очень мало исправлений.

Так как Маркс понимал существо языка и занимался его происхождением, развитием и структурой, то изучение языков давалось ему очень легко. В Лондоне он изучал еще русский язык, а во время Крымской войны предполагал заняться арабским и турецким, что, однако, не удалось осуществить. Как всякий, кто хочет действительно овладеть языком, он придавал главное значение чтению. У кого хорошая память - а Маркс обладал редкой памятью, никогда ничего не упускавшей, - тот, много читая, быстро усваивает словесный материал и обороты речи данного языка. После этого овладеть языком практически уже нетрудно.

В 1850 и 1851 годах Маркс прочел курс лекций по политической экономии. Он очень неохотно пошел на это; но, прочтя сначала несколько частных лекций в тесном кругу друзей, он, по нашему настоянию, согласился наконец выступить перед более широкой аудиторией. В этих лекциях, которые всем, имевшим счастье их прослушать, доставили огромное наслаждение, Маркс уже развил в основных чертах свою систему, как она изложена в "Капитале".

В переполненном зале Коммунистического просветительного рабочего общества, помещавшегося в те времена еще на Уиндмилл-стрит, - в том же зале, где полтора года тому назад был принят "Коммунистический манифест", - Маркс обнаружил замечательный талант популяризатора. Маркс был ярым противником вульгаризации, т. е. фальсификации, опошления и выхолащивания науки; но никто не обладал в большей степени, чем он, способностью ясно выражать свою мысль. Ясность языка - результат ясного мышления, а ясная мысль неизбежно обусловливает ясную форму.

Маркс преподавал методически; он произносил фразу возможно короче и затем разъяснял ее более или менее пространно, старательно избегая всех непонятных рабочим выражений. Затем он предлагал слушателям задавать ему вопросы. Если вопросов не было, он начинал экзаменовать и делал это с таким педагогическим искусством, что от него не ускользал ни один пробел, ни одно недоразумение.

Когда я однажды высказал удивление по поводу этого ис кусства, мне сказали, что Маркс читал лекции еще в Немецком рабочем обществе в Брюсселе. Во всяком случае, он обладал всеми данными превосходного преподавателя.

Во время занятий он прибегал также к помощи черной доски, на которой писал формулы, - между прочим, и всем нам известные формулы с первых страниц "Капитала".

Чрезвычайно жаль, что курс его лекций продолжался только полгода или даже меньше. В Коммунистическое просветительное общество проникли элементы, бывшие Марксу не по душе. После того как волна эмиграции спала, Общество сузилось и приняло несколько сектантский характер - старые сторонники Вейтлинга и Кабе снова подняли голову, и Маркс отстранился от этого Общества.

Пуризм Маркса в вопросах языка и стиля доходил иной раз до педантичности. Мой верхнегессенский диалект, который от меня - или от которого я - упорно не хотел отвязаться, стоил мне бесчисленных выговоров. Я отмечаю эту мелочь только потому, что она показывает, до какой степени Маркс чувствовал себя учителем по отношению к нам, "молодежи".

Это проявлялось, конечно, и в другом виде. Он был очень требователен. Когда он замечал какой-нибудь пробел в знаниях, он бурно настаивал на его восполнении, для чего давал все нужные советы.

Оставаясь с нами наедине, он устраивал настоящие экзамены, и эти экзамены были не шуткой. Марксу нельзя было втереть очки. Если же он замечал, что все его усилия бесплодны, то и дружбе приходил конец. Мы почитали за честь быть под его "муштрой". Никогда мои свидания с ним не проходили без того, чтобы я не выучился чему-нибудь...

В те времена лишь ничтожное меньшинство, даже внутри рабочего класса, доросло до социализма, а среди самих социалистов социалисты в духе научной теории Маркса, в духе "Коммунистического манифеста", были в свою очередь меньшинством. Основная масса рабочих, поскольку она вообще пробудилась для политической жизни, застряла в тумане сентиментально-демократических пожеланий и фраз, столь характерных для революционного движения 1848 года с его прологом и эпилогом. Одобрение толпы, популярность были для Маркса доказательством, что человек попал на ложный путь, и любимой его поговоркой были гордые слова Данте: "Segui il tuo corso, e lascia dir le genti!" ("Следуй своей дорогой, и пусть люди говорят, что угодно!")

Как часто цитировал он этот стих, которым заканчивается и его предисловие к "Капиталу"! Никто не может быть равнодушен к ударам, пинкам, укусам комаров и клопов, и как часто Маркс, на своем пути встречавший нападки со всех сторон, терзаемый заботой о хлебе насущном, не понимаемый массой трудящихся, для освободительной борьбы которых он в ночной тиши оттачивал оружие, и не только не понимаемый, но подчас даже грубо отталкиваемый этой самой массой, которая бежала за пустыми фразерами, лицемерными предателями или даже просто за явными врагами, - как часто он в уединении своего бедного, истинно пролетарского кабинета подбадривал себя словами великого флорентинца, черпая в них свежие силы!

И он не дал сбить себя со своего пути. В противоположность принцу из "Тысячи и одной ночи", потерявшему победу и награду за нее только потому, что он стал трусливо оглядываться, испугавшись шума и призраков вокруг себя, Маркс шел вперед, устремив взор к сияющей впереди цели...

Он ненавидел популярность, и погоня за популярностью повергала его прямо в ярость. К краснобаям он испытывал омерзение - и горе тому, кто в его присутствии отделывался фразами. Тут он был неумолим. "Фразер" было в его устах самым бранным словом, и, кого он раз назвал фразером, с тем он порывал навсегда. "Надо мыслить логически и ясно выражать свою мысль", - внушал он нам, "молодым", при каждом удобном случае и заставлял нас учиться.

К тому времени была построена великолепная читальня Британского музея с ее неисчерпаемыми книжными сокровищами, и туда-то, где сам он проводил целые дни, Маркс гнал и нас.

Учиться! Учиться! Таков был категорический наказ, который он часто внушал нам, но который заключался уже в его личном примере и даже в одном лишь зрелище этой постоянной, могучей работы великого ума.

В то время как остальные эмигранты изо дня в день сочиняли планы мирового переворота и опьяняли себя, как гашишем, фразой: "Завтра начнется!", мы, "серная банда", "бандиты", "подонки человечества", сидели в Британском музее, стараясь набраться знаний и подготовить оружие для будущих боев.

Иной раз нечего было перекусить, но это не мешало нам идти в музей; там ведь были удобные стулья, а зимой было уютно и тепло, не так, как дома, - если у кого вообще существовал дом или домашний очаг.

Маркс был строгим учителем; он не только заставлял учиться, но и проверял, действительно ли мы учились.

Я долгое время занимался историей английских тред-юнионов. Каждый день он меня спрашивал, много ли я успел, и в конце концов он только тогда оставил меня в покое, когда я прочел довольно длинную лекцию перед большим кругом слушателей. Он был на этой лекции. Похвал мне не пришлось от него услышать, но он меня и не раскритиковал; а так как хвалить не было в его обычае и он большей частью хвалил только из сострадания, то я скоро утешился. Когда же он вступил со мной в спор по поводу одного моего положения, я принял это за косвенную похвалу.

Маркс как учитель обладал редким качеством: он умел быть строгим, не обескураживая.

И еще одно замечательное качество было у Маркса как учителя: он принуждал нас к самокритике, не допускал, чтобы мы удовлетворялись уже достигнутым. Идиллическую созерцательность он жестоко хлестал бичом своей насмешки.

"Воспоминания о Марксе и Энгельсе", стр. 92-96.