М. В. Буташевич-Петрашевский

Из "Карманного словаря иностранных слов, вошедших в состав русского языка"

("Карманный словарь иностранных слов, вошедших в состав русского языка", издаваемый Н. Кирилловым. Второй выпуск вышел в апреле 1846 г. "Появление этой маленькой книги в России, классической стране цензуры, - писал В. А. Энгельсон, одно время посещавший Петрашевского, впоследствии сотрудник изданий Герцена, - и под покровительством покойного великого князя Михаила, брата императора Николая, которому посвящен этот труд, - факт удивительный". В этой книжке Петрашевский сумел "под разными заголовками изложить основания социалистических учений... сделать ядовитую критику современного состояния России..." - 109)

ОРАТОР (от латинского os, oris - рот)... Первые ораторы были просто говоруны,, болтуны, и только впоследствии, при развитии общества, когда влияние грубой животной силы, насилия стало уменьшаться, права разумности стали уважаемы... слово как орудие, как средство для выражения мысли, т. е. разумности, получило должное значение в обществе. В том только может быть развитым дар слова, чья жизнь полнее, богаче и разнообразнее, т. е. в ком происходит более явлений. Слово есть не что иное, как средство, как орудие для внешнего выражения или осязательного обнаружения таковых внутренних явлений природы человеческой. Знак может быть только для чего-нибудь; в природе, среди мировой жизни нет отрицания, но только есть постоянное утверждение и положительность. Знака для "ничего" не может быть ни в природе, ни в мысли человека. Слово как знак может означать только то, что вошло в сферу внутренней жизни человека, и поэтому, разумеется, чем больше понято, чем больше перечувствовано, чем больше узнано и по знано, тем значительнее будет запас для словесного обнаружения. Тот только может говорить, у кого есть что выразить, есть что сказать. Молчание, если оно только не происходит из особенной, даже иногда весьма похвальной при настоящей организации общества, осторожности или боязни, чтоб речь не была иногда превратно понята или перетолкована во вред говорящему людьми, официально неблагонамеренными (см. слово Шпион), в большей части случаев бывает прямым следствием и указанием неполноты умственного развития и недостатка отчетливо сознанных воззрений на те предметы, о которых идет речь в присутствии человека молчаливого или молчащего. Самолюбие человеческое, хитрое на выдумки для прикрытия своих недостатков, умело остроумно распорядиться и с молчаливостью: молчание, этот признак неразвитости (die Unmundlichkeit), поставило в число похвальных свойств человека и даже включило в число атрибутов добродетели под именем скромности и пустило его в ход как могущественное средство к изучению самой мудрости и советовало его считать признаком ума и даже мудрости!.. В этом случае здравый смысл первобытного человека может служить для подтверждения справедливости нашего мнения, смысл, который не бессловесности и животной молчаливости, но живому человеческому слову вручил жезл властительский в своих общинах, еще не слишком удалившихся от первобытности и естественности. Поэтому при образовании первоначальных обществ (associations des etres libres et egaux) от бессознательного признания разумного превосходства людей, обладающих даром слова, произошла и передача в руки их общественного управления. Доказательством этому могут служить Греция, Рим и многие республики... В этих странах оратор (говорун) является человеком государственным. Сфера его обязанностей как гражданина расширяется, тягость общественного или народного руководительства падает на него. Для успешного действия слова бывает уже потребно многое, чего вовсе не требовалось при первоначальном обнаружении в обществах действия живого человеческого слова. От оратора, т. е. человека, претендующего на убеждающую силу речи, в это время требуется сверх красного слова доблести, добродетели, знания или мудрости. Добродетель требуется от него, разумеется, не безусловная, не общечеловеческая, не космополитическая, не основывающаяся на знании действительных или нормальных требований природы человеческой и полного сознания проистекающих оттуда истинных и священных обязанностей человека как человека, но требуется от него добродетель только национальная, т. е. такая, какая признается в том обществе, где ему пришлось родиться. Все же его мудрость и доблесть политические ограничиваются умением хорошо обделать дела своего народа, не обращая нисколько внимания на благо других народов. От него требуют прежде всего, чтобы он был эгоистом в духе национальности и всякого чужеземца считал варваром, врагом, которого можно и даже следует лишить всего для своей пользы... Так было в Греции, так было в Риме, так бывает в обществах неразвитых, так бывает и поныне там, где нет истинного христианства. В это время установляется понятие как об ораторе, так и о качествах, которые он должен иметь. Наука развивает дар убеждения в лицах, призванных господствовать силой разумения через посредство слова. С развитием эстетического чувства, современного умножения материальных удобств жизни самая личность оратора является немаловажным условием для успешности его слова. Только людям организации, более совершенной и хорошо развитой, выпадает на долю магическая власть слова, только их голос может потрясать все фибры сердца, волновать по произволу все страсти человека, заставлять его в одно мгновение переживать многие годы, чувствовать именно то, что им захочется, чтоб он чувствовал, своей рукой определять мету, цель для их деятельности и влечь к ней целые народы!..

Хороший рост, звучный голос, величавая осанка, чело, носящее на себе отпечаток глубоких дум, глаза живые, полные мысли, выразительность физиономии, ее удобоподвижность для выражения всех многоразличных ощущений, волнующих душу говорящего, живописность жестов и всех движений - вот телесные качества оратора, которые могут содействовать успеху его речи. Но обладание одними этими материальными, или физическими, свойствами для полного торжества оратора еще недостаточно. Он должен знать все сокровенные изгибы сердца человеческого, ножом беспощадного анализа уметь разнимать по составам все требования его слушателей, следить проницательным взором за малейшим движением мельчайших фибр или мускулов, приводящих в движение дух его, знать все желания своих слушателей, даже те, которые они страшатся обнародовать - одним словом, знать все, что только можно знать, знать все то, что другие желают, и в одном слове уметь высказывать эти желания, требовать безусловно их осуществления и все это выражать и требовать так именно, как этого всем хотелось. Не иметь никакого темперамента или характера, быть не мрачным, не суровым, не игривым, не веселым, не язвительным, не ядовитым, не страстным и чувствительным, не сухим и безжалостным, не черство-рассудительным, не строго логическим, не смешным и бессвязным, не вздорным и сумасбродным, не рассудительно-неверующим атеистом, не фанатиком всеверующим, не многословным, не лаконическим, но всем вместе, смотря по тому, как требуют того обстоятельства, настроение духа его слушателей... Он должен сверх сего глазомерно, сразу видеть количество бессмыслия и разумности и меру их взаимного соотношения в том народе, среди которого судьба повелела ему действовать, - то количество истин, заблуждений и предрассудков, которое живет в его сознании, которое является необходимым для его насущного, ежедневного обихода, служа ему материалом, основой для составления суждений и мнений, потребных для его общественного быта. В таком только случае он может надеяться, что слово его будет непротивустоимо. Образец такого могущества слова и мысли мы видим в истории. Сорок лет постоянного властвования Перикла в Афинах были делом обольстительного действия его могучего слова. Лучшим примером очарования, которым он обнимал душу своих слушателей, может служить речь его в честь воинов, павших в войне Самосской. Эта речь пробудила такой энтузиазм в народе, что все матери и вдовы его... - виновника смерти любезных их сердцу - в торжестве несли по городу, осыпали цветами, в восторге целовали края его одежды... Полное сознание истины, искренняя готовность ей служить и жертвовать всем для нее есть одно из существеннейших средств к успеху оратора. Гениальность и все другие дары, собранные от всего человечества, влитые в существо оратора, не в силах поддержать ложных начал, представить естественным противуестественное, поддержать неподдержимое... Они только могут несколько содействовать оратору к омрачению разумения лиц, не слишком привыкших к распознанию всех диалектических тонкостей, они могут только на несколько мгновений продлить чахоточную жизнь предрассудка и заблуждения, сделать его погибель несколько торжественнее и живописнее, но и то только в обществе невежественном, необразованном, не вступившем в эпоху сознания и самозаконного развития.

Там только явление оратора возможно, где быт общественный этого требует, где ему может быть присвоено не частное, но общественное значение, где он не только лицо физическое, но и юридическое...

ОРАТОРСТВО. Хотя это слово давно внесено чужеземной образованностью в наш язык и уже совершенно обрусело, но значение его до сих пор еще не установилось, и его попеременно употребляют то для означения таланта ораторского, то для означения искусства ораторского в тесном смысле, то для означения речи ораторской, а иногда даже для означения всего этого вместе. В этом смысле оно употреблено в часто встречаемой в разговоре и в книгах фразе: "Развитие ораторства единственно возможно в республиках". В этом случае под ораторством разумеется все, что только может относиться к действию изустно-словесному, имеющему целью убеждение или преклонение воли других. Это общее значение мы считаем собственно свойственным слову ораторство, почему и займемся разъяснением его в этом смысле.

Невозможность для человека достигнуть много деятельностью одних своих личных сил, без дружественного содействия существ ему подобных не могла не пробудить в нем сознания его бессилия в уединенности и вместе с тем не развить в нем требования общительности и общежительности. Человеку, взятому в отдельности, почти ничего невозможно совершить, но все возможно совершить в обществе и обществом par l'association et dans l'association). Для него всегда труд уединенный и однообразный, не определенный природным влечением (travail isole, monotone, поп attrayant), будет всегда тяжкой казнью, и великая нравственная сила потребна, дабы не пасть под ее гнетом.

Человек как индивидуум, поставленный лицом к лицу с природой, ничтожен. Человек же как род могуч, и одна только неизменяемость законов природы может быть гранью для его самозаконного развития. Для него, как для существа разумного, как обладающего сознанием законов природы, в мироздании нет ничего не под чинимого, нет ничего сверхъестественного, такого, чего бы не заключалось в его природе и из нее не развивалось: он сам для себя и микрокосм и макрокосм. Дар слова, как лучшее средство обнаружения многообразных процессов внутренней жизни человека, как могущественнейшее орудие преклонения воли других к оказанию ему содействия, как живая связь общественности или общения, является по самой своей природе краеугольным камнем в созидании могущества человека и человечества (в совокупности, т. е. в смысле рода), как сохранитель предшествующего развития, делает для него (как для индивидуума, так и как для рода) возможным бесконечное развитие (perfectionnement indefini et infini). Сперва это усиление человека содействием других, это преклонение воли другого совершалось безотчетно и бессознательно, выражалось в виде просьбы, изъявления своих нужд и вообще имело первоначально малое отличие от прочих родов внутренней деятельности человека, выражаемых словом. Впоследствии, при большем развитии человека, общества и потребностей его, явилась настоятельная нужда в наибольшем содействии людей, и тогда только убеждающее или убедительное действие слова получило свое настоящее значение. Это же действие слова стали отличать от простого выражения мыслей тогда только, когда заметили, что слово может являться не только средством к выражению внутренних процессов природы человеческой, но и началом определительным чужой деятельности, орудием преклонения других людей; тогда явились названия ораторства - для означения такового убеждающего действия слова, и ораторской речи (см. эту статью) - для обозначения особых форм выражения мыслей, более годных к таковому убеждающему действию и имеющих особенной целью таковое убеждающее или преклоняющее действие.

Когда развитие человека не достигло еще полноты, когда им весь мир жизненных отправлений природы не исчерпан в общих чертах и отчетливое сознание общих законов многоразличных явлений природы не сделалось для него доступным, тогда, разумеется, будет невозможным или преждевременным явление общих правил, формул или начал, которые могут служить мерилами практической годности идей или действий разного рода. В это время еще не может быть даже и помину об ораторском искусстве в собственном смысле, и все искусство ораторское в эту эпоху общественного развития будет неразрывно соединено с личностью самого оратора и будет заключаться в личном его умении и наблюдательности.

В это время могут явиться только образцы ораторского искусства, и то если общественное устройство будет способствовать к этой высоте человеческого развития. Как знания в буквальном смысле нет a priori, а только a posteriori, то и здесь практика является предшественницей теории и обобщительницей частных факторов и явлений.

В эту эпоху успех идеи, истины, провозглашаемой оратором, совершение того действия, к которому хочет преклонить он своим словом, вполне зависит от умения его (как говорят французы, poser la question) представить предмет в свете, благоприятном его целям; показать истинным и необходимым то, что ему таким кажется, ибо вследствие неразвития разумного масштаб, критериум истины еще не определился в сознании человеческом безусловно. Этот период можно назвать эпохой софистики в ораторском искусстве. Развитие или неразвитие ораторства, этого благоуханнейшего и полезнейшего плода общественности, общежительности и публичности, среди разных человеческих обществ, представляемых нам историей, не есть явление случайное, беспричинное, не имеющее своего корня в самых формах быта общественного, т. е. в его гражданских, политических и религиозных установлениях. Для проявления всякого рода жизненности потребно приснобытие соответственной средины: нет ее - и быть не может соответственного с этой срединой обнаружения жизненности. Смешон поэтому в глазах всякого истинно мыслящего человека укор в бесталантливости там, где была бы жалкая посредственность законодательницей и где самая талантливость являлась бы чем-то враждебным духу тамошних общественных учреждений!.. Не странно ли там искать ума, общечеловеческих полезных открытий, усовершенствований и изобретений, где всякое обнаружение разумности, всякое нововведение было бы чем-то противозаконным, безнравственным, где самая справедливость от века ни на одно мгновение не являлась нелицеприятной, где общественное судилище есть не иное что, как охранительное учреждение для всякой неправды?! где как бы все, и человека и природу, покрыла плесень застоя и онемения... где однообразие, монотонность, безмыслие и бессмыслие - закон общественной жизни...

Так! полное, нестесняемое никакими общественными учреждениями развитие индивидуальности; признание не силы, но разумности началом, управительным в обществе, законом положительным, обычаем, упроченное разными охранительными политическими учреждениями; обеспечение свободы мысли, чувства и их внешнего публичного обнаружения; ясное сознание как своих частных, так и общественных интересов, коими обладает всякий гражданин, поддерживаемое публичностью всех общественных и административных отправлений, - вот главные условия, без бытия которых развитие ораторства делается невозможным. Вот почему под небом счастливой Эллады, в роскошной Аттике, среди свободных республик мы находим преимущественно образцы высокого развития красноречия. Впрочем, и в тех странах, где жизнь общественная наиболее является благоприятной для развития красноречия, - и там явление образцов ораторского искусства не повседневно.

Для явления чего бы то ни было необыкновенного среди мировой жизни, среди жизни общественной потребно особенное, новое и небывалое сочетание действующих сил или обстоятельств, приводящих в гальваническое сотрясение все жизненные элементы. Только в часы великих потрясений, переворотов, торжеств или бедствий общественных, когда перестала преобладать инерция, когда все соки общественной жизни пришли в воспроизводительное брожение, - тогда только возможно явление оратора - глашатая истин и нужд общественных, тогда только он может надеяться всяким звуком своего голоса возбуждать сочувствие в своих слушателях. Тогда только, когда обстоятельства этого требуют, может явиться он высоким и великим!.. Для общества, не привыкшего к рассудительности и разумности, слова мудреца будут словесами безумия!.. В нем глупость и невежество будут удостоены обожания, а истина и знание - гонимы!!. Так в последние дни золотого века Аттики на стогнах роскошных Афин раздавалась речь Демосфена. Свободная мысль одного этого великого гражданина обветшавшей республики, воспрянувшая на защиту умирающей греческой свободы, облекшись в обаятельное и могучее слово, противилась губительной силе оружия и золота македонского, и долгое время одно слово его нейтрализировало все действие могущества Филиппа и его бесчисленных фаланг... разбудив в сердцах афинских граждан высокие чувства гражданской доблести и свободы, некогда согревавшие сердца Леонида и Фемистокла!.. Так теперь в Великобритании, когда бедствия Ирландии и народа Дошли до крайних пределов, замечательно явление О'Коннеля как оратора. Сила его речи есть прямой вывод из развития жизни общественной этой страны. Поистине можно назвать чудесным действие его слова: несколько миллионов ирландцев и все католики Англии думали как бы одной его мыслью, двигались так, как велело им его могучее слово, волновались и утихали, смотря по тому, что он сказал на митинге и что объявлял им полезным для успеха рипиля (Рипилл (repeal - англ.) - расторжение, здесь в значении борьбы за расторжение унии Великобритании и Ирландии - 116). В этом случае общественное положение О'Коннеля более придает значение и силы его слову, нежели слово его положению. Сила его слова тоже не будничное явление в летописях ораторского и преимущественно парламентского красноречия. Такое действие человеческого слова единственно возможно только там, где есть свобода мысли, чувства... Явление людей, одаренных силой речи Цицерона и Демосфена, нормально только в тех странах, где разумность получила права, ей принадлежащие. Здесь только возможна речь сильная, смелая и поучительная, ибо "невольник никогда не может быть красноречивым", как сказал великий Лонгин в своем трактате "О высоком". Вот почему в Афинах, в Греции, а не в Персии и Турции мы находим образцы искусства ораторского, вот почему и во Франции, среди Национального и Законодательного собрания, мы видим возрождение волшебного действия человеческого слова, которое ему принадлежало по праву в республиках древнего мира. То же волнение страстей, тот же полный страха трепет сердца, который ощущали некогда граждане древнего мира при решении важнейших вопросов их общественного быта!.. Не менее поразительны самоотвержение и энтузиазм, возбужденные могучим словом Мирабо, когда он убеждал Национальное собрание во имя всего, что свято человеку, во имя всего человечества и его благоденствия подавить в себе эгоистические чувства, отречься от некоторых для других удручитель- ных прав и привилегий (пользование которыми стало правом, привычкой и необходимостью для целых сословий от незапамятности обладания ими)... Речь его заключил всеобщий поцелуй братства и клятва отречения. Одно мгновение изгладило значение столетий!! (Мирабо бывал великим оратором, когда истина говорила его устами. Когда же он пытался защитить незащитимое, поддержать неизбежно предназначенное к разрушению ходом мировой жизни и незадержимым током человеческого развития, когда слова его были уловкой находчивого софиста и увертливого диалектика, а не выражением сердечных убеждений, тогда ораторы, менее его талантливые, но руководимые сознанием истины, искренним чувством любви к человечеству, не уступали ему в действии, и тогда гениальность едва спасала его от всеобщего пренебрежения (см. Cabet "Histoire populaire de la revolution frangaise"). - Прим. автора)

Мы, как древние риторы, говоря об ораторстве, нимало не привязываемся к форме и не считаем расположение по хриям и т. п. схоластическим образцам или формам выражения мыслей необходимым условием для того, чтобы речь человеческая была поистине ораторской и достойна введения в "руководства к познанию словесности" в качестве образцового произведения. Мы можем указать как на образцы ораторства на иные трехдневные парламентские речи и на несколько отрывочных возгласов, кстати произнесенных перед толпами. Эти разнохарактерные явления равно эстетичны в глазах истинных ценителей изящного. Чтоб не винили нас в пристрастии, мы готовы даже указать на многие места поучений XII столетия, не уступающие в положительном достоинстве разглагольствию многих патентованных парламентских ораторов, а в эффектности - многим речам знаменитейших ораторов древнего мира. То невероятное действие, которое производили их речи на толпы народа, может служить тому доказательством пред глазами истинного наблюдателя человечества, пред судом ума, не зараженного предрассудком. Мы должны закончить это следующим общим замечанием: для того чтобы ораторство, как ^и всякое обнаружение сил природы человеческой, не сделалось односторонним, а потому ненормальным, необходимо, чтоб все требования человека получили соответственное удовлетворение, чтоб для деятельности как нравственных, так и материальных сил его самое это удовлетворение явилось началом, гармонизующим их развитие.

ОРАТОРСКАЯ РЕЧЬ. Мы уже сказали (ст. Оратор и Ораторство), что резкое отличие "ораторской речи" от всех прочих словесных произведений составляет ее исключительное назначение и способ ее употребления: она произносится изустно в собрании слушателей, с тем чтобы убедить этих слушателей, увлечь их в пользу известной идеи. Ее дело, подвиг оратора, должно совершиться в один час. Достижение цели оратора есть устремление частных волей по одному направлению, единодушное решение вопроса, общий приговор.

Принимая положение, что образоваться и развиться в человеческом обществе может только то, в чем есть потреб ность, и применяя это положение к ораторской речи, мы невольно приходим к вопросу: во всяком ли политическом обществе может развиться ораторская речь точно так же, как развиваются все прочие словесные произведения? Конечно, нет, потому что не всякая форма общественная дает пищу этому искусству, потому что значение частных волей не везде одинаково, потому что для решения общественных вопросов не везде нужно общественное убеждение...

Есть два вида общественного быта, где ораторская речь является могучим двигателем. Один - когда элементы будущего политического тела еще не образовали стройного целого; когда частные личности еще сохраняют свою отдельность, пока власть, как вязкий цемент, не слила их в общую массу, не сгладила их своеобразных характеров; когда эти частные личности еще не познали других законов, кроме тех, которые искони вложила в них природа... Тогда, если среди этой полной природных сил толпы, юной, энергической... явится страсть, вооруженная мощным словом... тогда оно, это слово, чудотворно, как игра Орфея: с быстротой электрической струи оно потрясает эти девственные сердца и увлекает и вдохновляет их... Тогда оно нужно как сила возбудительная, как сила, связующая общим одушевлением отдельные, ничему неподклонные личности.

Потом, когда народ переживет века, переживет много положительных бед и условных торжеств, перепытает много мнимой славы и горьких унижений, когда минет его молодость и он станет мужем и достигнет полного самосознания и почувствует он, что от всех минувших зол, страданий и смерти спасли его собственные же силы, что источник его жизни, его счастья и величия в нем самом, - тогда он смело берет назад свои утраченные права; чувство человеческого достоинства, временно заснувшее, снова откликается в нем на голос природы, и мысль, свободная от предрассудков, чистая, как звезда, является ему вожатаем надежным, неуклонным. Тогда-то ей, этой мысли, становится нужен богатый покров; тогда-то громовое слово получает свое значение. Тогда-то каждая черта общественной жизни, каждое ее движение- плод разумного убеждения; неделимое перестает быть бедным, безжизненным аппаратом с механическими отправлениями, но является живым, мыслящим деятелем, истинным членом сознательного общества, непременным участником в решении его вопросов.

В смысле искусства ораторская речь испытала при своем историческом развитии ту же участь, какую испытала она как явление политическое. Средний период общества всегда выражается мертвой буквой, неподвижной формулой. Этот период породил витиеватость, риторику - "способ делаться искусственным оратором". Но изобретение не удалось: риторы остались риторами, хрии остались хриями, не заменив ораторов и ораторских речей. Ораторская речь, как искусство высокое, вдохновенное, имеет бесчисленные условия, но условия неуловимые, ускользающие от всевозможных теорий. Не только дух языка, дух народа, положение народных дел... но даже известный класс слушателей, образ их понятий, даже минутное расположение их - все создает новые правила для ораторской речи. Сверх того личность самого оратора, являющегося актером на сцене великой общественной драмы - разоблачать судьбу народа в явлениях его жизни, - личность оратора имеет здесь огромное значение.

Как война родит великих полководцев, так время народных волнений производит великих ораторов. Разительные примеры представляет в этом отношении Франция: бурное окончание прошедшего столетия, период ресторации и 1830 год ознаменовались колоссальными личностями, возвысившимися на поприще народной трибуны.

1846. "Карманный словарь иностранных слов, вошедших в состав русского языка". Философские и общественно-политические произведения петрашевцев, стр. 315-327.